Родился 5 декабря 1970 г. в Рыбинске. В 1997 г. окончил Филологический факультет Ивановского Государственного университета. В 2000 г. рукоположен во священника архиепископом Ярославским и Ростовским Михеем с назначением настоятеля храма Святой Троицы пос. Каменники Рыбинского райнона, где и служу по сие время. В 2013 г. окончил Костромскую духовную семинарию.
Известен наиболее как публицист. Печатался в местных журналах, в интернет-изданиях. В 2014 году в С.-Петербурге вышла книга "Да не возрадуется враг".
Высоко над лесом плавится золото облаков и, кажется, течет сквозь его узорчатое сито, оседая неровными бликами повсюду, без разбора – в жирную грязь, от чего та начинает парить; на покрытые мхом и лишайниками стволы деревьев, от чего этой, более привыкшей к мраку поросли, как-будто становится неуютно; на мелкую живность, ведущую обыкновенно скрытный образ жизни. И, кажется, если представить, что всё вокруг поёт некий торжественный гимн солнцу, то обитатели мрака точно создают несколько печальный фон, как бы говоря: солнце ненадолго – ловите его, потому что потом непременно придёт мрак, и ваш торжественный гимн затихнет. Подует ветер, польёт дождь. Потом опустится туман. Наступит тишина, в которой едва слышно лишь будет журчать ручей.
Всё так. И это хорошо! Кто бы стал ценить солнце – не будь мрака и сырости? Жители жарких пустынь, наверное, тоже радуются солнцу, но не так, как мы. Они вынуждены прятаться от светила, когда оно в зените, - точно от всепожирающего огня. Они закрывают окна своих жилищ, сберегая драгоценную прохладу. Они кутаются от жары – точно мы от мороза. Звучат ли в жарких пустынях гимны солнцу? Или же там более воспеваются луна и звёзды?
Первыми звездочётами были халдеи. Полумесяц – эмблема мусульман. Те и другие вышли из жарких пустынь. Днём их окружали раскаленные пески, а порой, еще более впитывающие в себя жар, россыпи камней. Зато ночью – сияющее торжество безбрежной бездны бездонного неба! Как же им было не воспеть его?!
Мы привычны к мраку, холоду и сырости. Именно поэтому так и ценим чистое сияние дня. У нас короткое лето и долгая зима. Но даже среди зимы солнце радует своим сиянием, точно непременным обещанием своего будущего всепобеждающего торжества.
У них – нестерпимый жар дня и долгожданная прохлада ночи. Нечто постоянно расслабляющее. Днем невозможно полноценно работать по причине неотступного зноя. А ночью кто же работает? Может быть, отсюда – напряженная мечтательность, причудливые сказки «Тысячи и одной ночи»?
С осенью к нам приходит грусть увядания. Солнце появляется всё реже. Зато когда оно, наконец, пробивается сквозь сырость, мрак и холод, всё начинает сиять радостными мажорными тонами. Листва, ставшая желтой, алой, медной, бронзовой, золотой, точно вобравшая в себя память лета, делится ею с нами, окутывает собою остывающую землю, постоянно падая на неё. Тепло, оставшееся в листве, земле необходимо, чтобы позволить ей весной дать свежие зеленые всходы.
В жарких пустынях осень, наверное, приносит радость: жар солнца становится умеренней, проливаются долгожданные дожди. В более продолжительные ночи звёзды в очистившемся от пыли прозрачном воздухе раскрывают своё величие. Они царят, объемля землю, точно остужают её голубоватым прохладным сиянием.
С приходом зимы мрак у нас всё более сгущается. Он становится особенно тягостным, когда долго не выпадает снег, а почва раскисает от переизбытка влаги. Однажды холод пересиливает сопротивление осени, и на смену грязи приходит ослепительное сияние снегов. Каждая снежинка – искрящаяся звёздочка, собравшая влагу в кристаллы. Россыпи звёзд повсюду – под ногами, на деревьях, в ночном небе. И даже в воздухе в морозные дни и ночи – звёздная пыль.
Ближе к весне мириады водяных звёзд, кажется, зовут и притягивают к себе солнце, споря с ним силой своего сияния. Но не могут устоять перед его жгучими лучами. Звёзды плавятся, а будто бы ниоткуда являющаяся влага начинает отражать в себе синеву глубокого неба.
Весна несет в себе радость воскресения природы. Снег, давший утешение после грязи поздней осени, точно, чувствуя теперь свою ненужность, исчезает, превращаясь в так необходимую теперь растениям живительную влажность. Земля набухает, вбирает тепло, чтобы с непостижимой щедростью вдруг извергнуть из себя целые зеленые ковры с искрами первоцветов. Чуть позднее оживают деревья, покрываясь, словно в память о растаявшем снеге, белыми цветами. Воздух наполняется ароматами и пением птиц.
Жаркие пустыни весной тоже преображаются, но как-то робко, точно опасаясь своим цветением вызвать гнев всё более враждебно раскаляющегося неба и распаляющейся земли. Вскоре влага испаряется, и пустыни мертвеют. Они лежат под солнцем, молчаливые и бесплодные, отвечая едва внятным шёпотом скользящих песчинок на печальную песню бедуина.
А ведь что такое солнце? Раскаленный клубок, сгусток термоядерных вихрей. Что такое луна? Мертвенное небесное тело, отражающее неровной своей поверхностью непрекращающееся сияние светила. Не смешно ли это – воспевать гимны термоядерной печи или несущейся во мраке каменной глыбе? Нет ли здесь мучительного раздвоения между наукой и поэзией? Первая заносчива и насмешлива, вторая – выспрення и обидчива.
Какая же сила способна примирить поэзию с наукой, метафизику с реализмом? По всей вероятности, сила, что предшествовала как той, так и другой. Эта сила именуется религией, то есть связью с тем, что не могут воспринять, исчислить, определить самые изощренные приборы. Но что открывается постепенно прозревающей душе, хотя бы она была совершенно лишена телесного зрения.
Религия превращает объекты мысли и художественного вдохновения в символы, которые накладываются друг на друга, взаимно проникают друг в друга, шествуя в неведомую даль между определенностью и неопределяемостью, увлекая нас за собою.
Тогда солнце становится образом Богочеловека Христа, точки соприкосновения телесности и бестелесности, немощи и силы, определенности человеческой природы и неопределяемости Божества. Раскрываются тончайшие грани смыслов, легко примиряющие поэзию с наукой. Первой они полагают пределы, обуздывая бесплодную мечтательность. Второй сообщают дерзновение полета. В религии – первоначальная неразделенность человеческой души с целостным восприятием окружающего мира.
Солнце льёт свет. Когда же он отражается от различных поверхностей или тонет в них в силу различной степени их прозрачности, рождается спектр – итог распада световой энергии. Он являет в себе разнообразие – точно при сотворении мира, когда из простого ничто возникла вся сложность мироздания.
Человек призван через рассматривание разнообразных явлений этого мира придти к его первопричине – сконцентрировать спектр в своей душе, чтобы он преобразился в пронзающий любой мрак луч чистого света, который устремился бы к Солнцу Правды Христу.
Нам этот путь должен быть понятнее, чем обитателям жарких пустынь. Ведь мы совершенно искренне любим свет солнца. Значит, мы поставлены в соответствующие природные условия с тем, чтобы служить живым примером тем, для кого радость солнечного света не безусловна и даже сомнительна.
Как же много нам дано – сияющее солнце, оживляющее всякую бессловесную тварь! И как же мы неблагодарны и ленивы, если не хотим отвечать на льющийся свет ответным радостным свечением!
Сказано, что «праведники воссияют, как солнце, в Царстве Отца их» (Мф. 13, 43). Этого невозможно достигнуть, если всеми силами души не стремиться к духовному свету, если не превращать в его стихию рассеянные спектры земного бытия, если не вливаться в светлые потоки, влекущие ввысь.
Ведь в противном случае мы просто ослепнем, как та мелкая лесная живность, как мхи и лишайники, как звери пустыни, что боятся солнца, что предпочитают полумрак или темноту. Когда солнечные вихри вдруг обрушатся, пронзая всё вокруг, одновременно испепеляя и преображая, сможем ли мы слиться с ними как с близкой себе стихией или в ужасе убежим от них в любой мрак преисподней, чтобы исчезнуть в нём навсегда?
Покуда мы посередине между светом и мраком, покуда звучит поэзия, покуда дерзает наука, стоит иметь перед глазами образ стремящейся к свету весеннего солнца северной природы, потому что она задаёт должный ритм всему нашему земному существованию. Стоит иметь перед глазами образ летней и осенней природы, которая, ранее упившись солнцем, приносит плоды, что веселят сердце человека.
Бежали по городу две собаки, пусть и неопределенной породы, но вполне интеллигентные. Одну звали Дружком, а другую – Жучкой. И говорит Жучка Дружку:
- Слушай, справа по курсу – мусорные контейнеры. Ты беги, как бежишь, а я чуть отстану. Если нет наших сородичей, дам сигнал.
- Понял, - коротко ответил Дружок.
Жучка резко метнулась к контейнерам, откуда с воем и мяуканьем принялись стремительно выскакивать представители кошачьей породы. Так что сигнала не потребовалось. Дружок, замедлив бег, развернулся на 180 градусов. Собаки кое-что перехватили и побежали дальше. Дружок от снеди подобрел, и у него развязался язык:
- Да, Жучка, уж мы с тобой не в том возрасте, чтоб за кошками, сломя голову, носиться. Охота, конечно, дело хорошее. Но ведь даже если эту мерзкую кошку поймаешь, - такая дрянь! Хуже любой крысы. А так мы под шумок кой-чем от двуногих обжор попользовались.
- Правду говоришь, - улыбнулась Жучка, вильнув хвостом. – Да на сытый желудок и о высоких материях порассуждать можно. Ты слышал? Завтра будет всесобачий митинг и демонстрация.
- Да, кто-то что-то брехал, - нехотя ответил Дружок. – Неужто хочешь туда тащиться?
- А почему бы и нет? На собак поглядеть, себя показать.
- Так и скажи: давно ни с кем не грызлась.
- Вот ты сразу обо мне дурно думаешь, - с обидой ответила Жучка. А ведь там соберется цвет нашего собачьего общества: депутаты, писатели, журналисты, ученые, общественные деятели, артисты. Они будут лаять о серьезных вещах, а не излагать способы, как на чужой территории контейнеры обчищать.
- Только мне от этих серьезных вещей, Жучка, ни тепло, ни холодно. Я, заметь, отношусь с пониманием: это ваше бабье дело – языком трепать. Но на кой ляд туда попрутся ученые, писатели и прочие, если они не бабы?
- Ну, знаешь, Дружок, твои речи в самый раз соответствуют эпохе Домостроя, - опять обиделась Жучка.
- А что ты, собственно, имеешь против эпохи Домостроя? – притворно возмутившись, ответствовал собеседник. – Тогда нашему брату не в пример лучше жилось, чем сейчас. Ты вообрази, что такое царская охота! Свора псов гонится за дичью, можно сказать, на равных с двуногими. Те – на конях с луками и пиками. Представишь только – какой восторг! Люди в те поры жили не в бетонных муравейниках, а в особняках с усадьбами или в избах. На каждом дворе наш брат службу нес. Был в почете. То-то же! А теперь: несчастные люди и несчастные животные! Сидят в своих бетонных берлогах, в какие-то гаджеты пялятся, грызутся меж собой, спиваются, скалываются, дуреют, вешаются, стреляются. И нашего брата тиранят: запрут с собой в берлоге, и торчи там целый день. В лучшем случае утром и вечером пописать да покакать выведут. Мы вот с тобой пусть и не всегда сытно живем, зато на свободе!
- Эх, Дружок, здесь ты прав. Но ведь митинг как раз и посвящен свободе лая и защите прав эксплуатируемых животных.
- Слушай, Жучка, на кой тебе эти права? Ты что ими желудок набьешь?
- Ты, Дружок, говоришь как отсталое животное. А вот журналистка Земфира… Ты видел её?
- Кажись, как-то в ящике показывали. Лается, конечно, забористо, да только это всё пустое.
- Как пустое?! Она готова всю свою шерсть отдать на благо животных.
- Шерсть, говоришь? А она не вшивая?
- Да как ты можешь? Пусть бы даже и вшивая – она подлинная мать всего собачьего племени!
- Кто: Земфира или ее вшивая шерсть?
- Знаешь что? Так мы с тобой расстанемся.
- Ну ладно, Жучка, я пошутил. За какие ж такие права она ратует?
- Да, права что надо! За хождение всех собак без ошейников, поводков и намордников! Но и это не всё. Из партийных касс выделены средства на продуктовые пайки для всех, кто придет на митинг. Слыхал такое?
- Экая ты, Жучка, чудная! С этого и следовало начинать. Твои дурацкие права на хлеб вместо масла не намажешь. А вот продуктовые пайки – дело хорошее. Я хоть сам беспартийный, политические партии уважаю. Это стаи высшего сорта, дисциплинированные, выступающие общим строем как единое существо. Сам бы пошел в какую-нибудь партию, чтобы страх на окружающих наводить. Да пока не зовут.
На следующее утро наши герои были на всесобачьем митинге. Посреди большой площади, наполненной четвероногими, то и дело возникали свары. Однако общественные стражи порядка, подтянутые, с отлично развитой мускулатурой, их своевременно и быстро пресекали, как правило, одним только своим видом, почти не обнажая клыков.
Первым выступил пёс Барбос – учёный-энциклопедист вполне почтенного возраста. Он говорил, что собаки древнее человека – с какой точки зрения ни взгляни на это дело. Согласно креационистской теории, звери, а, стало быть, и собаки, созданы в пятый день, а человек – только в шестой. Согласно эволюционной теории, расстояние между собакой и человеком исчисляется и вовсе миллионами лет. Так что, как ни крути, у собак больше прав на старшинство в этом лучшем из миров, нежели у человека. Некоторые, услышав это, в восторге залаяли и принялись энергично хлопать хвостами о мостовую.
- А раз так, - продолжил Барбос, - долой дискриминацию по признаку хождения на четырех конечностях! Мы захватим автомобили, мы будем сидеть в ресторанах и концертных залах. Мы захватим столько еды, сколько нам нужно.
С разных сторон послышались радостные крики: «Долой!» и «Даешь!»
Между тем, на трибуну, представлявшую собой пьедестал памятника какому-то двуногому, поднялась Земфира. Она, горделиво вздернув морду, начала свою речь. Кобели поглядывали на нее не без удовольствия, а сучки – с некоторой завистью. Она говорила о возмутительном поведении двуногих, которые захватили в свои руки не только средства производства, но и всю полноту духовных и материальных благ. Они постоянно унижают достоинство собак в речах между собою:
- Стараясь кого-то обидеть, называют собакой, псом, сукой, кобелем и т.д. Доколе мы будем это терпеть?!
С разных сторон послышались возмущенные возгласы: «Доколе?!», «Хватит!»
Но Земфира продолжала лить масло в огонь разгоравшейся ненависти:
- Как можно терпеть знаки с перечеркнутым силуэтом собаки или таблички с надписью «Выгул собак запрещен»?! Это сегрегация, апартеид! Почему двуногие обладают избытками еды, а мы зачастую и дневного пропитания не имеем?!
Собрание всё более волновалось. В это время на трибуну проворно взбежал предводитель партии «Собачья радость» Рекс, представлявшей, как предполагали некоторые, шайку своего рода штрейкбрехеров. Он имел несколько привлекательную наружность, почему снимался в роликах, что рекламировали собачий корм. Тотчас поднялся лай, в котором едва можно было различить отдельные слова – «предатель собачьего дела», «продажная шкура», «иуда» и так далее. Рексу ничего более не оставалось, как с позором удалиться. Собаки провожали его насмешливыми взглядами, оскаливая клыки.
В это время к трибуне уже продвигался, важно вышагивая (отчего сытое брюхо колыхалось из стороны в сторону) и часто возводя к небу свои вдохновенно-поэтические глаза, старый пёс Прошка, предводитель революционно-почвеннической партии «Собачья мечта». Он говорил о грядущих панкосмических перспективах собачьего дела; о том, что в собачьих сердцах скопилось совокупное напряжение в миллиарды вольт; наконец, о том, что первыми космонавтами были Белка и Стрелка, и что поэтому через каких-то тридцать лет состоится полёт к созвездию Псов, где ждут землян собачьей породы с распростертыми объятиями братья по разуму.
В ходе этого выспреннего, но чрезмерно туманного, выступления из публики начали слышаться завывания и приглушенное рычание, каковые звуки свидетельствовали о том, что в желудках и кишечниках четвероногих начинались революционные настроения. Почувствовав это, Прошка выдал: «Да, мы любим наш город; да, мы сохраняем свою лояльность двуногим. Но когда открываются столь широкие перспективы, мы не можем долее сносить их равнодушия. Чаша терпения переполнена и скоро прольется…» Последующие слова он как бы невзначай проглотил, дабы не слишком выходить из пределов умеренности.
Уловив нужный момент, выскочил вперед из той же «Собачьей мечты» моложавый и упитанный Шарик с видом восторженно-глуповатым, но с до бесстыдства хитрыми и наглыми глазами. Чувствуя шерстью, как градус активности масс неуклонно повышается, он выкрикнул:
- Я горд, нося то же имя, что и уникальное существо, известное в мире двуногих как Полиграф Полиграфыч Шариков! Этот светоч, гений собачьей мысли совершил самоотверженный поступок, надев на себя человеческую кожу. Благодаря необычайной гибкости своего ума, он быстро продвинулся по служебной лестнице. И что же? Он всё оставил неблагодарным двуногим, дабы вновь обратиться в пса. Этот светоч учил: нужно всё отнять и поделить. Вдумайтесь в эти слова, будущие герои!
Массы восприняли призыв с восторгом. Бия себя лапами в грудь на постамент взобрался взъерошенный пёс Шнур. Обозвав Прошку и нынешнего (а не того, столетней давности) Шарика мечтателями, он разразился заливистым лаем, требуя мяса и зрелищ.
Мысли, чувства и волеустремления четвероногих всё более приближались к предмету всеобщих вожделений, то есть к еде. И сколько бы ни полоскали мозги представители «Собачьей мечты», «Движения за равноправие» и сомнительной в глазах многих партии «Друзей человечества», поведение животных становилось всё более остервенелым. Энергия клокотала, ища себе выхода в каком бы то ни было направлении.
Сначала послышались робкие, но потом всё более настойчивые вопросы-требования: «Где обещанные продуктовые пайки?», «Почему партийные деятели не держат слова?»
Из-под ног памятника, постамент которого служил трибуной, как бы ниоткуда, появился одновременно улыбавшийся на все четыре стороны и увенчанный львиной шевелюрой журналист Беня. Заговорщически подмигивая, он звал кого-то на трибуну, предупреждая собравшихся, что настало время всем услышать истинный глас народа.
Под недовольный лай поднялся на трибуну представитель «Радикальной партии» - поджарый кобель с бегающими глазами по кличке «Марсель». Усмехнувшись, он прокричал в нараставшем шуме:
- Вам не стыдно ходить всю жизнь с протянутой лапой? Посмотрите, сколько нас! Разве мы не сила? Мы возьмем всё, что нам нужно по праву силы! Так или нет?!
- Так, - раздался в ответ лай сотен голодных глоток.
- Вот перед вами гипермаркет, - продолжал, срываясь на крик Марсель. - Мы его захватим. Да здравствует экспроприация зажравшихся двуногих!
В ту же секунду огромная свора бросилась к дверям гипермаркета. Двуногие в ужасе разбегались от рассвирепевших животных. Охранники бегали с рациями и что-то истошно кричали. Свора старалась никого особо не трогать, за исключением тех, что проявляли агрессивные намерения – таковых беспощадно кусали, рвали на них одежду. Остальным давали возможность удалиться.
Собаки прорвались к стеллажам с кормом для четвероногих, хватали мешки и убегали. Между тем, наиболее разборчивые пробрались к мясным товарам, в том числе, наши Дружок с Жучкой.
Дружок, деловито обнюхивая товар, проговорил:
- Двуногие делают корм для животных из всякой дряни. А раз уж сегодня такая гулянка, берем, что едят люди, и уматываем отсюда, пока полицию не пригнали!
Жучка согласилась. Они схватили по куску отборной телятины и ринулись к выходу.
В это самое время полиция высаживалась из микроавтобусов и бежала с автоматами наперевес на свору собак. Раздались первые очереди – раненые собаки завыли, принялись бросать похищенное – лишь бы ноги унести. Хотя стрельба велась резиновыми пулями, на асфальте осталось лежать несколько убитых «друзей человека».
Свора быстро разбежалась. Прибыли машины «скорой помощи», чтобы забрать покусанных двуногих. Убитых же собак собрали в какой-то замызганный грузовик и повезли не то на свалку, не то в крематорий.
Дружок с Жучкой, держа в зубах куски мяса, под шумок улизнули в безопасное место им одним ведомыми путями. Хотя они в этот день знатно пообедали, глаза обоих имели взволнованный и печальный вид.
- Что теперь будет? – Спросила Жучка. – Получается, мы объявили войну двуногим.
Точно в ответ на этот вопрос послышался вой и скуление собак из различных бетонных берлог.
- Да, - ответствовал Дружок. – Похоже, начнутся репрессии. И какое слово, паскуды, придумали – «усыплять»! Их бы самих так усыпить. Представляешь, какая жизнь тогда будет! Каждой собаке – отдельную квартиру – с холодильником, душем и туалетом.
- Размечтался, - усмехнулась Жучка. Так они тебе и оставят свои квартиры.
- Кстати, этот старый брехун Барбос сегодня утром обещал и автомобили, и концертные залы. А ты сумеешь на автомобиле прокатиться?
- Это вряд ли, Дружок.
- А что нам в концертных залах слушать? Собачий вой да щенячий писк? Вот я прямо всю жизнь об этом мечтал, - горько усмехнулся Дружок.
Между тем, на улице появились дикие животные – львы, тигры, леопарды. Они брели, испуганно озираясь по сторонам и порыкивая на молча их провожавших взглядами собак. Как оказалось, свора из «Радикальной партии» напала на зоопарк и каким-то образом освободила хищников и обезьян. Сделано это было не из сострадания к хищникам, а из желания доставить побольше неприятностей двуногим. Между прочим, двое псов было растерзано львами. Что же касается обезьян, собаки их загрызли только за то, что они чем-то напоминали собою людей.
Своевременно подоспевший отряд полиции с помощью сеток хищников поймал и водворил на место. Одного тигра, правда, пришлось пристрелить – иначе он мог бы загрызть оказавшегося неподалеку прохожего.
В городе было объявлено чрезвычайное положение. То здесь, то там слышались звонкие полицейские сирены. Иногда раздавались автоматные очереди.
Тем временем стемнело. Дружок с Жучкой нашли укромное местечко и сидели, навострив уши. Невдалеке послышалось собачье рычание, а потом – человеческий крик. Собаки побежали на шум. Они увидели, что свора из пяти или шести четвероногих повалила на асфальт бродягу, не имевшего жилья, и грызла его с явной целью убить.
- Этого-то за что? – удивленно спросил Дружок у подруги? Он от нас ничем, кроме внешнего вида, особенно не отличался. Кормился какими-то объедками, спал, где придется…
В этот момент от своры отделился утренний оратор Марсель и злобно прохрипел:
- Эй ты, друг человека, вали отсюда и не мешай нам наводить в городе порядок, - после чего оскалил алые от человеческой крови клыки.
Дружок с Жучкой с опаской отбежали в сторону. Когда они удалились от места расправы на безопасное расстояние, Дружок проговорил:
- Пора рвать отсюда когти. Если не от двуногих, так от четвероногих перепадет.
- Куда ж нам деваться? – растерянно спросила Жучка.
- Куда угодно – лишь бы из этого города, - с досадой ответил Дружок.
Они направились к окраине, стараясь избегать встреч с кем бы то ни было. По дороге им попалось несколько растерзанных собаками человеческих трупов. В основном это были старики, то ли не знавшие о свалившейся на город напасти и объявленном чрезвычайном положении, то ли пренебрегшие той и другим.
До окраины две собаки добрались только на рассвете. Город был оцеплен войсками. Покуда не было точных сведений о причине внезапного бешенства собачьего населения города, решили ни одну отсюда не выпускать – дабы зараза не перекинулась на окрестности, отсюда же – по всем географическим направлениям.
Дружок с Жучкой сунулись было в парк, плавно переходивший в лес, но наткнулись на засаду. Пули просвистели над их головами. Унося ноги, они увидели заросли кустарника и остались здесь, осторожно наблюдая за обстановкой.
Двуногие в целях самообороны, по примеру собак, стали сбиваться в стаи. Было временно разрешено носить холодное оружие. Можно было наблюдать людей с топорами и мачете, вилами, хорошо наточенными заступами, не говоря уж о бейсбольных битах и обыкновенных дубинах.
Нашлись подростки, до глубины души возмущенные неистовством четвероногих. Они устроили охоту на последних. Некоторые, отдубасив как следует собаку, брали веревку и вешали полумертвое животное на дереве или столбе – хорошо, если за шею, и много хуже – когда за хвост.
Такой стайкой подростков был пойман Рекс, предводитель партии «Собачья радость». Дети двуногих специально за ним охотились – больно уж до боли знакомая была у него физиономия. Его распяли живым, привинтив саморезами к дереву. Марсель с почтительного расстояния наблюдал за казнью не без удовлетворения. Он позвал юнцов из своей партии-банды и, показав взглядом на Рекса, произнес с наигранным возмущением: «Вот, запомните, как поступают с нами дети двуногих. Никакой им пощады!» Один из проходивших позднее полицейских пристрелил мучившееся животное из сострадания.
О необычной в пределах одного города эпидемии собачьего бешенства очень скоро узнал весь мир. Кадры с закусанными насмерть людьми и расстрелянными собаками заполнили все соцсети. Биологи, психологи, богословы всех континентов анализировали ситуацию, строили прогнозы.
Разного рода романтики, бездельники и авантюристы собирались в поход против взбунтовавшихся собак. Они выставляли эффектные фото. Приняв позу не то Геракла, не то Сампсона, показывали орудия укрощения животных – разного рода лассо, крючья, сетки и тому подобное. К их общему огорчению было принято решение на самом высоком уровне – никого, кроме представителей отечественных спецслужб, в город не пускать, покуда действует режим чрезвычайного положения.
Тем большей популярностью пользовались оригинальные фото и видео с места событий. Изрядное количество автомобилей курсировало по городу с единственной целью заснять какой-нибудь потрясный материал, получить по миллиону и более просмотров, чтобы на этом деле, как выражались некоторые, «срубить бабла». Отдельные представители двуноних, вооружившись камерами ночного видения, караулили собак. Вообще, весь город вдруг оказался нашпигован камерами энтузиастов. Сидя в своих квартирах, они следили за мониторами – не повезет ли, не удастся ли заснять тайное ночное сборище четвероногих или их жестокую расправу над двуногими. О, тогда гиперпопулярность будет обеспечена, а всевозможные расходы и неудобства окупятся сторицею! Это научило животных быть вдвойне и втройне осмотрительными.
Довольно скоро кто-то окрестил город, о котором идет речь, Догвиллем, употребив для этого название фильма Ларса фон Триера, снятого в 2003 году. Новое имя города очень быстро стало настолько популярным, что прежнее почти уже не употреблялось. Был создан стремительно набиравший обороты портал «Догвилль-ньюс».
Однако вернемся к нашим знакомым. Время от времени Дружок выбирался из своего укрытия, чтобы разнюхать обстановку, особенно – месторасположение заградительных отрядов. Когда город объяла ночная тьма, а с нею – еще и туман, две собаки рысцой побежали по парку. Стоило им пробежать метров двести, стали зажигаться фонари с установленными на них датчиками движения. Раздался выстрел. Бежать дальше в избранном направлении, то есть прямо на стрелявшего, не имело смысла, и собаки, быстро развернувшись и петляя, бросились в обратном направлении. Вдогонку прогремели еще два выстрела, не причинив убегавшим вреда.
Собаки забрались в прежние свои кусты, отдышались и, голодные, чутко задремали. Утром они отправились на разведку. Пробрались на окраину парка, что граничила с городской застройкой. Увидели несколько издыхавших от пищевого отравления собак.
- Подбрасывают отравленную еду, - с горечью произнес Дружок. - И куда девались всевозможные международные общества защиты животных?
- Слушай, Дружок, если двуногие защищают четвероногих, это для них только блажь, очередная возможность восхищаться собственными добродетелями. Но если встает со всей суровостью вопрос собственных жизни и смерти человечества как биологического вида, мы просто перестаем для них существовать по-настоящему.
В ходе этой беседы собаки по временам поглядывали по сторонам из очередного укрытия. Тут Жучка увидела на мгновение высунувшуюся из подворотни морду учёного пса Барбоса, либерала до мозга костей.
Поймав взгляд Жучки, Дружок сказал:
- Надо бы наведаться к этому демагогу.
В следующий момент две собаки проворно выскочили из укрытия и подлезли в подворотню.
- Здорово, старый брехун! – в развязной манере приветствовал его Дружок. – Ты что тут притаился? Выискиваешь, вынюхиваешь, кому бы еще затуманить мозги своим словоблудием?
- Слушайте, - отозвался смущенно Барбос, - как-то неправильно всё получилось. Я представить не мог, что этот подлый авантюрист Марсель положил глаз на гипермаркет. Я в страшном сне не мог вообразить, чтобы собаки ни с того, ни с сего принялись за людоедство!
- А что же ты хотел увидеть, - отозвалась Жучка, - межвидовой биологический интернационал, а себя – за университетской кафедрой, вещающим двуногим студентам?
Это было сказано не в бровь, а в глаз. Именно подобные мечты временами роились в голове Барбоса, поэтому он застенчиво потупил глаза.
- Слушай, великий просветитель мира фауны, как я понял из вчерашних твоих речей, ты склоняешься к материализму. А раз так, отвечай по совести: не запасся ли ты кое-какими материальными благами? В настоящий момент нас наиболее интересует еда.
Нельзя сказать, чтобы Барбос обрадовался подобному вопросу. Однако он смекнул: когда кругом произвол и анархия, втроем выжить легче, нежели по одному. Поэтому старый пёс повел товарищей по несчастью к своим закромам. Здесь был только еще початый мешок с собачьим кормом, похищенный в гипермаркете. Собаки обрадовались и занялись завтраком.
Насытив желудок, Дружок повеселел и сказа Барбосу:
- Барбосик, дорогой, чтобы доставить нам полноту счастья, может быть, прокатишь нас на своем авто?
Тот в ответ лишь растерянно забормотал:
- Да откуда ж у меня?
- А давно ли ты обещал всем автомобили, рестораны, концертные залы?
- Конечно, я несколько всё преувеличил… Но поверьте – с благой целью… Сообщить собакам чувство собственного достоинства и тягу к эмансипации.
- Подавись теперь своей эмансипацией, - с досадой огрызнулся Дружок. Живем хуже, чем в тюрьме. Это камера пыток на скотобойне! Иди, расскажи теперь двуногим с автоматами о своих священных правах! А? Иди же!
- Ну правда, Барбос, вдруг они тебя послушают? – поддержала товарища Жучка. – Расскажи им, что идеалы эмансипации понуждают перековать мечи на орала, автоматы – на пылесосы, бэ-ты-эры – на комбайны.
- Что вы ко мне привязались? – огрызнулся Барбос. – Не время сейчас об этом говорить. Нужно шкуру спасать.
- Вот цена твоим идеалам! – продолжала язвить Жучка. – А мы ждали, что ты поднимешь знамя восстания и пойдешь в последний бой на двуногих эксплуататоров.
Барбос отвернулся. В это самое время послышался шум. В подворотню проскочила всклокоченная Земфира. Тут же на металлические ворота посыпались тяжелые удары. Все четыре собаки поспешили спрятаться в куче какой-то рухляди. А через несколько секунд над воротами показались две головы подростков. Вскоре задиристые дети двуногих были здесь. Всего их насчитывалось человек семь-восемь. Одни были вооружены битами, другие – арматурой, третьи – цепями, которые довольно ловко вращали вокруг себя. Пока они с опаской рассматривали кучу рухляди, в подворотню ворвалась банда собак – не то из самой «Радикальной партии», не то из числа сочувствующих ей. Тотчас собаки набросились на подростков, повалили всех на землю и, хотя они издавали душераздирающие вопли, всех перегрызли.
Эту сцену заснял блогер, что сидел за монитором в одном из близстоящих домов. Нельзя сказать, чтобы ему была приятна расправа. Однако лицо его изобразило чувство удовлетворения. Он тотчас занялся обработкой видеозаписи, чтобы поскорее послать ее в эфир.
Расправившись с детьми двуногих, банда выскочила в ту же подворотню и исчезла. Первой по поводу случившегося высказалась Жучка:
- Земфира, ты привела этих подростков в наше убежище, а те – уже и свору людоедов…
Приблудившаяся собака испуганно таращила глаза во все стороны, боязливо поджала хвост и не знала, что ответить.
- Пора отсюда уходить, - сказал Дружок. – Скоро этот ужас откроется, и нас уничтожат. Барбос, ты здесь все входы и выходы знаешь. Веди!
Барбос обвел всех мутными глазами, чуть помолчал и ответствовал:
- Идите за мной.
С противоположной, если считать от ворот, стороны площадки в заборе имелся едва приметный, закрытый отжившим свой век листом поликарбоната лаз. Компания устремилась через него вслед за Барбосом. Сзади послышался шум. Возможно, тот блогер все-таки позвонил куда следует; возможно, итог расправы над подростками был обнаружен каким-то иным образом. Послышалась отчаянная ругань. Что было дальше, собак уже не интересовало. Перед ними стояла задача – выйти из города. Дружок быстро сориентировался, и, обогнув несколько построек, привел товарищей по несчастью туда, где с Жучкой прятался утром.
Жучка продолжила свою экзекуцию:
- Земфира, ты ли это? Звезда всего собачьего племени! Чем ты так расстроена?
- Рекс, о, мой Рекс! – воскликнула она с отчаянием. Тут она поведала о жестокой расправе над лидером партии «Собачья радость».
Известие всех ужаснуло, и охота подтрунивать над Земфирой пропала даже у Жучки.
Но та сама продолжила речь:
- Сегодня ночью этот подонок Марсель хочет прорвать оцепление, выйти из города со своей бандой, чтобы устроить мировую революцию четвероногих.
- Нормально, - ответил Дружок. – Заварил кашу, а сам – дёру отсюда. Расхлёбывай теперь за него!
- Это новый Троцкий, - ответил Барбос. Его нужно убить. Это позор всего собачьего племени!
- Кабы ты три дня назад об этом рассказал, не сидели б мы сейчас здесь и не дрожали над своей участью, - процедил сквозь зубы Дружок.
- На севере, в городе Мончегорске, - продолжил невозмутимо Барбос, - стоит памятник человеку, убившему Троцкого. Его звали Меркадером. Он гордо вздымает над головой орудие убийства, а лучше сказать – священного правосудия – ледоруб. Не меньшей чести будет заслуживать тот, кто убьет собачьего Троцкого – Марселя.
- Да как же его убьешь? - воскликнула Земфира. Эту тщедушную псину постоянно окружают телохранители.
- Что же делать? – вопросила Жучка.
- Бежать из города вместе с ними: они своей дорогой, мы – своей, - резюмировал дискуссию Дружок.
Покуда длилось напряженное ожидание, Дружок вполне миролюбиво спросил Барбоса:
- Вот скажи мне как ученый: что было в шестой день творения?
Барбос с некоторой неохотой ответил:
- Никто не может поручиться за достоверность этого предания. Правда, оно записано в Книге Книг – Библии. Здесь сказано, что в пятый день творения Бог создал животных. В шестой – человека. И поставил двуного господином над теми, кто был сотворен прежде него. Сказано, что царила любовь, и никто никого не обижал.
- Стало быть, мы три дня назад восстали против воли Создателя? – спросил Дружок.
- Отчасти – да, - ответил Барбос.
- Почему отчасти? – спросила Жучка.
- Потому что человек предался воле сатаны, врага Божия. Как сказано в той же Библии, смерти тогда не существовало. Она пришла после грехопадения человека. Тогда животные бежали от него. Некоторые впоследствии вернулись, в том числе – собаки.
- Стало быть, теперь мы нарушили волю наших предков, - задумчиво произнес Дружок.
- Стало быть, так, - вздохнула Земфира.
- А что же бессмертие? Возможно ли оно в будущем? – спросила Жучка.
- В той же Библии говорится, что возможно, но я не берусь утверждать, что это правда.
- Всё равно, хочется верить в бессмертие.
Между тем, в сгущавшихся сумерках в одном из городских парков состоялось экстренное собрание лидеров политических партий собачьего племени. Шарик со значком на груди, изображавшим Полиграфа Полиграфыча Шарикова, поддерживал плечом шатавшегося из стороны в сторону Прошку. Когда два революционера-почвенника взобрались на располагавшуюся в парке эстраду, из-за деревьев и кустов принялись вылезать прочие четвероногие. Тогда Прошка начал свою знаменитую программную речь:
- Четвероногие! Друзья! Мы долго сомневались. Какие-то старые предрассудки заставляли нас сохранять известную лояльность к двуногим извергам. Но теперь, когда всё их продажное гнилое нутро вылезло наружу, когда они пролили неповинную собачью кровь, когда ею обагрились мостовые этого Содома, этой Гоморры, пришла пора освободить себя от любых моральных обязательств. Иными словами, мы присоединяемся к радикальной партии. Отныне и мы – за мировую революцию четвероногих! Нужно срочно создать Реввоенсовет. Пусть во главе его встанет Марсель, засвидетельствовавший перед всем собачьим миром свою беззаветную преданность идеалам революции. И пусть правой его рукой станет Шарик, идеологически подкованный, укорененный в родной почве политик, к тому же носящий столь прославленное имя.
Тотчас к стоявшим на эстраде Шарику с Прошкой присоединились Беня и Марсель. Последние оба были в кожаных тужурках с красными бантами в петлицах. Все четверо обнялись. Тогда речь стал держать Беня:
- Соратники, - начал он с воодушевлением, - свершилось! Теперь общереволюционный собачий фронт, соединивший левых и правых, представляет собой несокрушимую мощь. Наконец-то силы прогресса соединились. Пусть скажет свое решающее историческое слово председатель Реввоенсовета Марсель!
В ответ четвероногие приглушенно захлопали хвостами о землю, из почвеннических кругов раздались возгласы «Любо!». Тогда, подняв правую лапу кверху, Марсель произнес, как один выдох:
- Настал решительный час. Теперь мы едины. Все, кому дорога свобода, пусть следуют за нами. Мы прорвем кольцо блокады. Мы выйдем из этого обреченного проклятию города, из этого Содома. Мы, апостолы собачьей мировой революции, охватим все города земли, чтобы свергнуть с нее жестокое иго двуногих. Собираем все силы ровно через два часа на окраине вблизи парка. Разведка сообщила, что там стоят заградительные отряды. Но мы верим, что они не выдержат дружного натиска стольких тысяч героев! Мы их сомнем, мы пустим из опричников кровавого режима их собственный красный сок. Кто не с нами – тот против нас!
Вокруг послышались приглушенные голоса «Любо!» и «Да здравствует революция!» Через пять минут парк с эстрадой опустел. В окутанном мраком городе началось движение. По камерам ночного видения было заметно, что стаи стекаются к одной из окраин города. Сюда были немедленно посланы подкрепления вооруженных сил двуногих.
Вернемся к нашим четверым знакомцам. Временами из города до них достигали выстрелы и крики. Однако в целом было довольно спокойно. Собаки в своем убежище чутко подремывали. Вдруг со стороны города послышался шум. Своры собак сбегались в одну точку, чтобы отсюда огромной стаей из тысяч особей ринуться на прорыв заградотрядов. Стая бежала, сметая всё на своем пути. Когда она достигла парка, к ней примкнули еще четыре собаки, держась несколько особо.
Немедленно зажглись прожектора. Стаю встретил шквальный огонь пулеметов. Раздались взрывы гранат. Бэ-тэ-эры сдвинулись с мест и принялись давить стаю, поливая ее одновременно горячим свинцом.
На рассвете всеобщему обозрению открылась жутка картина. Обширная поляна парка представляла собою кровавое месиво. Среди убитых был Марсель, которому, как он ни прятался за телохранителей, снесло осколком гранаты полчерепа; рядом, полузарывшись в землю, лежал Беня. На морде Шарика читалась мечтательная улыбка, в остекленевших глазах Прошки застыло далекое созвездие Псов. Среди деревьев лежали вблизи друг от друга сраженные пулями Дружок, Жучка, Барбос и Земфира.
Прошли каких-то два часа, на протяжении которых еще слышались вой и стоны умиравших. Потом приехали два экскаватора, которые принялись с двух сторон копать огромный ров прямо на поляне. Прибыли и грейдеры. Они тщательно сгребли останки животных в большие кучи, потом свалили их в ров и заровняли. Парк был оцеплен военными, чтобы никто не мешал. К вечеру работа была окончена.
Казалось, теперь Догвилль мог вздохнуть спокойнее. Но чувство, что произошло нечто непоправимое, казалось, давило город каким-то тяжелым свинцовым туманом. «Догвиль-ньюс» брал рекорды популярности. Ученые спорили о причинах эпидемии бешенства среди собак. Аналитики обыгрывали новое название города и сравнивали случившееся в нем с тем, что было в одноименном городке в Соединенных Штатах. Там были перестреляны все двуногие, остался лишь пёс Моисей, а здесь – всё как-то иначе.
Какой-то бродячий проповедник, вспомнив слова Экзюпери, что мы в ответе за тех, кого приручили, обвинял власти и представителей силовых структур, а также отряды самообороны граждан, в непомерной жестокости, в истреблении «братий наших меньших». Кто-то его слушал, кто-то называл придурком, витающим в облаках.
Некий богослов выдвинул теорию, в которой обосновывался скрытый смысл восстания животных. Первое такое восстание, - говорил он, - произошло тотчас после грехопадения Адама и Евы. Теперь же современный мир стал свидетелем страшного прецедента – второго восстания животных. Он утверждал, что разрушаются последние связи между венцом творения – человеком - и прочей тварью, что мир изнутри прогнил по причине человеческой злобы и что поэтому перед ним разверзается бездна.
Неделю-другую мир еще судачил о Догвилле, но потом быстро переключился на другие темы – на скандалы из жизни артистов, наводнения и пожары, взятки должностных лиц. Эти новости проглатывались со смаком – как горячие пирожки. Оставалось их только, так сказать, запить тонизирующей информацией.
Пару недель тому назад я оказался почти невольным участником дискуссии по поводу места постмодернизма в культуре человечества. Зачинщик спора утверждал, будто постмодернизм составил целую эпоху. Я не соглашался, сравнивая это течение, этот творческий метод с теми явлениями культуры, что действительно сообщили свои названия эпохам, - с Возрождением, Просвещением, Классицизмом. Я утверждал, что постмодернизм слишком слабое, слишком жалкое растение, чтобы под его сенью могли укрыться народы Земли. Поскольку переубедить мне никого не удалось, решил сочинить сказку.
Жила-была Революция. Была она девкой смазливой, но непутёвой. То за ней таскались толпы поклонников, то вдруг все от неё с отвращением отстранялись. Она сама завязывала романы. Любила вскружить своему избраннику голову, раскрутить его на самые фантастические расходы, на самые нелепые предприятия. Потом же, как следует, натешившись, бросала несчастного, и тот долгое время страдал, сожалея о напрасно потраченных годах лучшей поры своей жизни. Неизвестно, сколько бы продолжались все эти шашни, - не познакомься Революция с Модернизмом.
Это был юноша хоть куда! С благородными чертами лица, стройный и безупречно одевавшийся по самой последней моде. Будучи неискушенным в любовных делах, он, конечно же, запал на вечно шумную, веселую и непредсказуемую Революцию. Так начался их роман.
Влюбленные то сходились, то расходились. Ссорились, проклиная друг друга. А потом вдруг опять оказывались вместе. Как это водится, Революция забеременела. Поначалу хотела избавиться от лишней докуки. Подумывала, куда бы податься, чтобы сделать аборт. Но Модернизм был категорически против.
Так народилось у четы чадо, получившее имя Постмодернизма. Ребёнок был талантлив, но рассеян. На всё с горячностью бросался, и всё без сожаления бросал. Родители звали его Постик или Постец.
Услышал как-то о младенце со странным именем почтенный старец Христианский Пост и решил узнать – нет ли между ними чего-нибудь общего. Подошел он к песочнице, где играл Постик и увидел странную вещь: вместо того, чтобы пользоваться песком, младенец лепил свои фигурки из фекалий. Когда же взгляд последнего упал на почтенного старца, он показал язык и бросил в старца одним из своих новоиспеченных произведений. Пост ушел, думая о том, как бывает обманчиво имя человека.
По достижении отроческого возраста странности у Постика сохранились, однако он научился их тщательно скрывать. Учился Постец по-разному: то хорошо, то – из рук вон плохо. Отличался мечтательностью. Впрочем, иногда мечтательное настроение резко обрывалось, чтобы уступить место бурной деятельности. Ребёнок хватался что-то конструировать, рисовать, сочинять. А потом уходил из дому, чтобы бродить по каким-то пустырям. Со сверстниками он общался мало.
С возрастом матушка Революция подурнела. Те черты характера, что раньше к ней привлекали, исказились, огрубели, стали просто отталкивающими. В доме она постоянно что-то меняла: ломала и выбрасывала старые вещи, передвигала с места на место мебель, кривлялась перед зеркалом до самоисступления. А Модернизм ушел в работу. Всерьез занялся архитектурой. Сначала просто проектировал, а потом не брезговал и строительными подрядами. И дома бывал всё меньше. В общем, дом, где воспитывался Постец, мало привлекал к себе кого бы то ни было.
И вот как-то пожаловал в гости к Модернизму и Революции дядюшка Структурализм. Он принялся учить Постика играть словами. Увлек его в глубины этимологии. Заставил по-новому взглянуть на грамматику. Наконец, переиначил его детское имя на более солидное – Постум. Одним словом, дядюшка с отроком подружились.
Игра словами так завлекла юного Постума, что он порой забывал обо всём остальном на свете. Сочинял тексты в разных стилях. Через (пусть и поверхностное) изучение языков (в том числе, древних) погружался в разнообразные эпохи жизни народов мира, пытаясь прочувствовать новый для себя образ мышления с каждый раз неожиданной шкалой ценностей. Это, с одной стороны, развивало юношу; с другой же – сообщало ему некоторую ущербность, выражавшуюся, среди прочего, в подвижности, текучести мировоззрения. Он витал в своих мечтах - то здесь, то там, точно погружаясь в глубокие воды, лишь изредка выныривая из них на поверхность настоящего.
Постум стал эксцентричен и эгоистичен. Но дядюшка Структурализм этого пока не замечал. Его радовали успехи юноши в самых тонких областях филологии. Их совместные словесные игры-дуэли стали притягивать зрителей. Даже Модернизм ими увлекся. А уж матушка Революция теперь души в своем отпрыске не чаяла, и стала приветливой к дядюшке, который, к слову, приходился Модернизму двоюродным братом.
Чаще всего юный Постум изливал свою душу на бумагу или полотна. Когда он погружался в творчество, вокруг начинал царить первобытный хаос. Жирная грязь пенилась и пищала под ногами. Из нее то и дело выглядывали головки змеёнышей революции. Пока никто не видел, рептилии начинали свару, часто пожирая друг друга и даже каждая – саму себя. Но стоило Постуму цыкнуть на них, они уползали в грязь, после чего она превращалась в обычный дощатый пол.
Теперь Постум смотрел на себя как на чародея, обладающего тайным знанием. Увлекся культурой древнего Вавилона и оккультизмом. Поступь приобрела важность, а взгляд – сосредоточенность. Он стал немало внимания уделять одежде, заботясь о том, чтобы ее можно было читать как книгу загадочных символов. В таком виде он и вылез на свет Божий из своей берлоги.
Стоял тёплый солнечный день. На беду первыми, кого Постум встретил, были дядюшка Структурализм и почтенный старец Христианский Пост. Те прогуливались, о чем-то оживленно беседуя. И вдруг увидели торжественную поступь Постума, которую оба, не сговариваясь, сочли жалкой клоунадой.
На правах родственника первым из двоих начал речь Структурализм:
- Дорогой Постум, скажи на милость, ради чего весь этот маскарад? Готовишься к выпускному балу?
Пост при этом добавил:
- Да, молодой человек, Ваш облик представляет из себя какую-то смесь древнего халдея с фантастическим роботом.
Структурализм продолжил:
- Может быть, это вовсе и недурно, во всяком случае, оригинально. Однако, поверь, никак не вяжется с твоей важной походкой и серьезным, даже гордым, взглядом. Уж если веселиться – так веселиться…
Постум несколько сконфузился, покраснел. Вовсе не хотелось ему сейчас веселиться. Он вышел с целью апробации некоторых собственных наработок. Прохожим следовало бы смотреть на него если не с благоговением, то уж, во всяком случае, с почтением. И вдруг – такая досада, такой провал! Чего-то Постмодернизм не учёл. Чтобы уж совсем не ударить в грязь лицом, он несколько помялся, после чего вдруг расцвел в улыбке и сказал:
- Я, знаете ли, экспериментирую. Сегодня вышел так, завтра выйду по-другому, послезавтра – еще как-нибудь по-новому. Жизнь – в творчестве, и творчество – в жизни.
- Да Вы философ! – щуря в улыбке глаза, воскликнул Христианский Пост.
- Может быть, совсем немножко, - смущенно улыбаясь, ответил Постум.
- Но если Вы хотя бы немножко философ, - продолжил почтенный старец, - ответьте: в чем смысл жизни человека?
- О, Вы сразу о таких высоких материях! – вклинился в беседу Структурализм, - Мы, знаете ли, с Постумом всё больше играем, это позволяет вникнуть не в один, а сразу в несколько смыслов одного и того же слова. Количество смыслов увеличивается в геометрической прогрессии с каждой новой ступенью, с каждым новым уровнем: от словосочетаний - к предложениям, далее через строфы – к текстам. Если жизнь рассматривать как всю совокупность текстов, которые сумел человек наговорить, даже оставаясь наедине с собой, только представьте, какое количество смыслов может заключать в себе одна единственная человеческая жизнь!
- Я согласен с дядюшкой, - отозвался Постум. – Я достаточно долго экспериментирую со словами и текстами. Теперь пришла пора экспериментировать с жизнью. Что из этого получится, я сам не знаю. Какие смыслы я еще увижу – покажет опыт.
- Я Вас понял, молодой человек, - отозвался Пост. – Но прошу Вас, будьте осмотрительней в экспериментах с жизнью. Не увлекайтесь состоянием наркотического опьянения. Потому что чрезвычайное изобилие смыслов (а наркотик – едва ли не лучший катализатор их размножения) может привести Вас к их полной невосприимчивости. Вы заблудитесь в них, и тогда Ваша драгоценная жизнь может закончиться в тупике безумия.
Постум на секунду задумался, после чего вдруг воскликнул:
- Извините, но мне нужно спешить. – И ускорил шаг, отчего полухалдейская наружность его приобрела еще более комизма. Молчание нарушил Структурализм:
- Да, боюсь, что Вы, почтенный, в Вашей критике душевного устроения молодого человека можете оказаться правы. Больно уж я с ним разыгрался да разрезвился. Талант его несомненен, а вот в голове – ветер. Точнее, целая роза ветров.
После этих слов Структурализм и Христианский Пост удалились с места встречи с Постумом в молчании.
Юноша, конечно, знал, чем может грозить употребление наркотиков, и принципиальных возражений против Поста не имел, однако задел сам факт, что кто-то пытается учить его жить. «Ладно, посмотрим» - мысленно сказал сам себе Постум, перебирая в уме соответствующие заклинания.
Его влекло проникать во всё тайное: от содержимого черепных коробок прохожих до законов движения галактик, от распространения разного рода излучений до телепатии. Ему не очень-то хотелось разговаривать с людьми, зато нравилось вбуравливаться в их тайные мысли и посылать в их души скрытые импульсы. При этом люди чувствовали его пристальное к себе внимание, но не могли понять, что ему, собственно, от них нужно. И начинали относиться к нему с настороженностью.
Постуму хотелось власти над людьми. От них он надеялся получить взамен признательность и даже любовь вместо нынешних настороженности и недоверия. Действительно: если он их так облагодетельствовал, что тратит свое драгоценное время и свои гениальные способности, чем они могут ему воздать, как не любовью? Если же не хотят его любить, то по справедливости должны быть наказываемы. А наказывать проще всего, выплескивая на них накапливающийся в глубинах подсознания, точно в отстойниках, весь его чудовищный негатив. Пусть ломают над ним головы, пусть утонут в ни для кого неразрешимых загадках, пусть задохнутся в спёртом воздухе постмодерновых мечтаний-миазмов!
Дядюшка Структурализм еще пытался как-то упорядочить психическую жизнь юного Постума. Однако, увы, безуспешно! Словесные игры казались последнему вчерашним днём. Да и что могут слова с многозначностью смыслов?! Намного эффективнее использовать их в качестве оболочки волевых импульсов. Так текст внешне может иметь вполне невинное содержание, однако в нем можно разместить с помощью тайной системы кодов определенный алгоритм для размышлений, чувствований, наконец, - готовую программу действий, своего рода приказ, для субъекта, на которого обозначенный текст воздействует.
После ряда успешных экспериментов из Постума полились реки завораживающих опытов словесного творчества. Он, улавливая в окружающем пространстве то гармонию, то какофонию, смешивал их. Потом вкраплял в получившуюся смесь ключевые слова – субъекты и предикаты, раскрашивал их эпитетами, связывал отдельные куски смыслов меткими метафорами, сплетал из отдельных струй некое общее течение, расширял и углублял его; затем бросал на самую его поверхность яркие фантики, обрывки парусов и прочих снастей, напоминая о недавно утихшей буре, осознание чего впрыскивало в кровь читателей адреналин. Так он научился затягивать людей в свои липкие сети.
К Постуму пришла известность. Появились поклонники, особенно же – поклонницы. Последние, такие податливые, готовые благоговеть перед всяким его капризом, очень быстро юношу развратили. Он имел власть, славу и удовольствия. Но хотелось власти еще более полной, славы – всё более блистательной, удовольствий – стремящихся к вершинам утонченности. Пресытиться этими благами представлялось невозможным.
И вдруг, совсем близко к вершине счастья, откуда-то в душу вползла змея уныния. Она принялась разрывать устоявшиеся правила, выгрызать целые смысловые блоки, отравлять сознание скрежетом и дымом. Наконец, она вползла в самое сердце и затаилась, наполнив его какой-то неутолимой жаждой.
Постуму вспомнилась давняя беседа с Христианским Постом, и страстно тотчас захотелось погрузиться в состояние наркотического опьянения. Революционные гены, наверное, сказали здесь свое веское слово.
Достать одурманивающее зелье не составило для Постума особой проблемы. Первый раз погружаясь в транс, он проговаривал подходящие для этого случая заклинания. Внезапно перед ним раскрылась удивительная вселенная, залитая ярчайшим светом и наполненная завораживающими звуками, красками и ароматами. В этой вселенной безраздельно царил Постум. Всё, чего ни касался его взгляд, раскрывалось перед ним, являя удивительные тайны. Только вспомнить он их потом никак не мог. Оставалось сладостное ощущение, и хотелось вновь и вновь его повторять. Так Постум стал наркоманом.
Поначалу он старался соблюдать меру, задавая самому себе какую-то программу мысленных операций перед каждым сеансом. Выполнить её никогда не удавалось. Однако существование такой программы оправдывало в глазах Постума всё более частые погружения в кайф.
Под вдохновением от его ожидания он хватался за бумагу, изливая на этот податливый материал всё более мутные потоки своего сознания, подсознания и даже подподсознания. Всё вокруг бурлило и пенилось: это был первобытный бульон, из которого силою мысли можно было создавать новые, никем еще невиданные, живые существа. Так обретали явь боги и богини. Они были послушны своему создателю. А новоявленный демиург посылал их в свои тексты, в которых те жили и работали на него. О существовании означенных богов и богинь могли догадаться только посвященные в тайное знание. Извлечь их из текстов было невозможно. Они могли быть убиты только с самими текстами.
Постмодернизм научился видеть в чужих текстах чужих богов и богинь. Одни из них ему были симпатичны, иных он воспринимал равнодушно; наконец, третьи вызывали отторжение и ненависть. Он начал приручать враждебные тексты, беря их фрагменты и внедряя в них слова-вирусы – носители созданных им божеств. Означенные фрагменты он вставлял в собственные тексты. От этого они звучали фальшиво, но Постмодерну нравилось.
Казалось, всё идет как надо: постмодерновый Олимп населился и расцвел. Да вот беда: поселившаяся в сердце змея вдруг стала пожирать богов-олимпийцев. Они, крича от смятения, стали проваливаться в её бездонную пасть. А та стала стремительно превращаться в космическую черную дыру, где бесследно исчезали звёзды, мечты о счастье, силы души, слова, фразеологизмы, предложения, строфы, тексты. В глазах Постума застыл ужас.
У него не оставалось другого выхода, как погружаться вслед за своими произведениями в бездну. Сеансы наркотического опьянения становились всё чаще. Сознание угасало. Постмодерн начал вести чисто растительное существование. Выглядел он нехорошо: глаза выцвели, лицо осунулось, теперь его прокрывала росшая седыми клочками щетина; кожа, от природы еще молодая, подёрнулась не морщинами, а чем-то вроде кракелюра.
Тексты Постмодерна еще гремели славой, время от времени к его берлоге приходили зеваки, чтобы поглазеть на гения современности. Родители не знали, что с ним делать и как ему помочь. Наконец, он впал в детство.
Прогуливались как-то почтенный старец Христианский Пост с дядюшкой Структурализмом и подошли к песочнице, где занимался творчеством развалина-Постмодернизм. Он всё так же лепил фигурки из фекалий, называя их богами и богинями, и был очень увлечен своим занятием. Но стоило собеседникам приблизиться, Постмодернизм изобразил гримасу ненависти, потом – восторга, и тут же принялся швыряться новоиспеченными своими произведениями.
Собеседники, не сговариваясь, смотрели на постаревшего юношу с удивлением и жалостью. Однако он этого не понял. В своих глазах он был великим победителем отживших веков с их устаревшими моралью, наукой и религией. Охая и отряхиваясь, Структурализм и Пост поспешно удалились.
- Да, - сказал с сожалением последний, - таков апофеоз Постмодернизма.
